Политический нарциссизм в России: победа и агрессия


Участники акции памяти «Бессмертный полк» во время шествия в День Победы. Фото Кузьмиченок Василий / ТАСС
Линия войны извлекается властями из прошлого в пропагандистских целях, поскольку все мирное и гражданское автоматически строит весьма невыгодные параллели с убогим настоящим

Предыдущий текст из цикла о патологиях самовлюблённости в политике заканчивался переходом к проблеме «нарциссического гнева» и «нарциссической ярости», роли агрессии в психопатологии нарциссизма. Восхищаться собой – личное дело каждого, но самообожание нарцисса окрашено крайне обидчивой, злобной подозрительностью во всем, что касается его обесценивания в глазах других. Результат – ураганная реакция на критику, на дефицит экзальтации и увиливание от восторга.

» style=»display: none»>

Острая тема пришлась на пик кампаний, связанных с Днём Победы, и тут теория гнева и ярость жизни попали в резонанс. СМИ и сети уже были заведены на проблеме воинственности и милитаризма во всем, что связано с памятью о войне и с переживанием Победы, включая ритуалы ликования и скорби. Полемика быстро перешла в режим самовозбуждения. В замкнутом контуре ненависти и агрессии ответ на критику «постановок памяти» быстро превзошёл воинственность самих празднеств. Вопрос в том, чем этот конфликт индуцирован, в какой мере он является злокачественным и поддаётся ли терапии.

Комплексы воинственности
Воинственность (или агрессия) имеет множество проявлений, поэтому речь идёт о комплексе, весьма сложном и разнообразном. Нарциссический гнев может быть вызван самоутверждением за счёт других, ударной реакцией на недооценку, ответом на вскрытие и крушение нарциссических иллюзий и пр. Он бывает направлен на других и на себя и реализуется в спектре от затаенной обиды до прямого насилия. Но о «комплексе воинственности» можно говорить и в том смысле, какой в быту связывают с «закомлексованностью». Повышенная агрессивность вообще связана с нарушениями, в том числе с недостаточностью психических защит. Таким образом, «комплекс» в данном случае это одновременно и сборка системы, структура – и конкретное отклонение, например, невроз.

В симптоматике нарциссизма неизменно отмечают холодное безразличие к другим, «естественное» на фоне увлечённости собой. «В эмоциональном плане человек-нарцисс мертв по отношению к окружающему миру» (с). Его не волнуют чужие эмоции и интересы, эмпатия на нуле; доминирует отношение к людям как к материалу, средству и инструменту. Нарцисс всегда видит в других зеркало собственной грандиозности, пластичную массу заведомо триумфального испытания своей всемогущественности.

В этом уже есть «затакт агрессии». В человеческом сообществе в качестве агрессивного знака воспринимается даже не обязательно явный выпад, но уже сама недостаточность проявления хотя бы внешней, ритуальной формы участия. Не случайно обычную вежливость теория отношений рассматривает как средство «предотвращения агрессии». Не соблюсти простейший ритуал приветствия, ответа или благодарности — это уже если не нападение, то вызов – не «ноль», а «фаза», причём резко отрицательная. Нарцисс это делает легко – иногда просто из чрезмерной занятости собой.

Подобной эмпирии в политике достаточно. Причиной сгущающегося вакуума вокруг России являются не только практические действия, которые формально оцениваются другими как акты агрессии. Хуже того, причины радикального отчуждения не сводятся уже и к сигналам устрашения, призванным являть непревзойденную крутизну нашей всесокрушающей обороноспособности. В мире понимают, что этот брутализм стилизован прежде всего для внутреннего пользования – для накачки рейтингов в эстетике «мачизм в сортире». Но в этом нашем евразийском чучхе воспитанный внешний мир нервирует уже сама редукция языка формальной солидарности и приличий. «Пластмассовые» улыбки все же лучше, чем оскал, который то ли не могут скрыть, то ли просто считают адекватным выражением лица в этом глобальном окружении, недостойном наших совершенств.

В итоге незаметно переключается триггер, и в этой атмосфере бестактности, резкости и обычной грубости внешние контрагенты вовсе перестают реагировать на заявления о желании сотрудничать. Такие призывы в любом их оформлении далее воспринимаются как овечья шкура, из-под которой нечто озлобленное блеет про добрые намеренья.

Конечно, не надо переоценивать чистоты сигналов солидарности в мировой дипломатии и недооценивать геополитического эгоизма всех. Но наш нарциссизм все чаще выпадает из более или менее принятого формата взаимоотношений. Президент Молдовы на праздновании Дня Победы в этом году – яркое, хотя и единственное исключение в этой атмосфере ритуальной изоляции.

Это неудивительно. С некоторых пор у нас с упоением повторяют Александра III: «У России есть только два союзника: её армия и флот». Когда метафора из афоризма воспринимается буквально и воспроизводится в realpolitik как цель и результат, это неотвратимо заводит в тупик. С таким «союзом» в современном мире невозможно даже воевать, а потому остается гибнуть, бесславно и совсем не героически. Голая агрессия себя истощает.

Жертвы обиды

Ранее уже не раз подчеркивалась роль обесценивания и отсутствия защит в «младенчестве» постсоветского общества. Этот провал в начальной нарциссической гармонии касался прежде всего внутренних отношений. Но поскольку наша Война и наша Победа в больше степени связаны с внешней политикой, в нарциссическом прочтении этих символов важнее эпизоды внешнего и глобального обесценивания, а также связанные с ними травмы.

В обычном психоанализе нарциссическая ярость рассматривается как реакция на травму, представляющую по мнению нарцисса угрозу его самооценке. (Понятия «нарциссическая травма» и «нарциссический шрам» использовалось Фрейдом ещё в 1920-е годы; термин «нарциссический гнев» был введен Хайнцем Кохутом в 1972 году). Трудно отделаться от впечатления, что эти теории вырабатывались на хрониках новейшей российской внешней политики. Самое простое здесь можно отнести к известному перелому во взаимоотношениях российской политики с Западом. Если вспомнить раннюю стадию этих взаимоотношений начала 2000-х, то она без большой натяжки напомнит конфетно-букетный период, о чем у нас теперь стараются забыть и старательно вытесняют. Говорилось в том числе о перспективах присоединения к НАТО, чего не могли позволить себе Горбачев и Ельцин. Задор общения «на равных» с мировой элитой в начале 2000-х невозможно было скрыть; все это превосходило даже эйфорию президента СССР периода разрядки, воссоединения Германии и пр.

Но затем, в ходе консолидации новой версии режима, «приличное семейство» вдруг обозначило дистанцию, прежде всего из-за неприятия ряда внутриполитических акций и общей тенденции «свертывания свобод», «наступления на права» и силового перераспределения мегаактивов. Можно считать, что мы пережили удар сдержанно и с достоинством, а можно подозревать в этой обиде травму, способную быть источником даже не очень скрытой нарциссической агрессии. Эту травму и соответствующие симптомы трудно спрятать в оформлении внешней политики, во многих деталях и в общем тоне её идейного оснащения, но это же совершенно открыто прет из пропаганды, рассчитанной на массового потребителя, в телевизионных ток-шоу и в специально обученных интернет-ресурсах. Система работает более не на промывание мозгов, а на их переливание. Здесь уже на уровне совершенно отвязанных и крайне агрессивных заголовков строится законченный образ свихнувшегося на своей грандиозности и всемогущественности нарцисса, утверждающего себя исключительно за счёт унижения и прямого оскорбления оппонентов. Весь мир – не более чем материал для сугубо символического самоутверждения этой гордыни.

Помимо обиды обесценивания травма может возникать, когда нарцисс чувствует, что его скрытое истинное Я обнаружено. Такое бывает, когда его постигает очевидная неудача, или его значимость ставится под сомнение. Следствием оказывается стресс, а затем и девиантное поведение, которое, собственно, и квалифицируется как нарциссический гнев или нарциссическая ярость. Реакция возможна в диапазоне от демонстративного равнодушия и легкого раздражения или досады до эпизодов реальной агрессии, вплоть до физических атак и даже убийств. Может сопровождаться расстройством личности и, более того, проявляться в форме кататонического синдрома (возбуждения или ступора), параноидального бреда или эпизодов глухой депрессии.

Принято считать, что нарциссический гнев связан со стремлением нарцисса к полному контролю окружения, включая «необходимость отмщения, исправления несправедливости и нейтрализации вреда любыми средствами» (Хайнц Кохут). Это также попытка избавиться от ощущения пассивной виктимности (роли жертвы) и перехватить активную роль причинением боли другим. Цель – восстановить высокую самооценку, хотя и ложную. Гнев служит для нарцисса средством самозащиты и поддержания ощущения силы и могущества символическим уничтожением всего, что этому ощущению угрожает.

Победные компенсации и схемы заимствования

Государственными деятелями становятся в зрелом возрасте и со сложившейся (казалось бы) психикой. Однако переживая стремительные, тем более неожиданные взлеты, люди политически «заново рождаются», экстерном проходя все положенные фазы становления. Резкие подъемы чреваты «кессонной болезнью» со всеми рисками и деструкциями, вызываемыми нарушением нормальных схем развития и отношений.

Фрейд писал: «Утрата любви и другие неудачи наносят неисправимый ущерб самооценке в виде нарциссического шрама». Этот ущерб отражает «степень презрения, которое пришлось испытать ребёнку». Эта же формула «алгебраически» воспроизводится в раннем политическом становлении, по необходимости совпадающем с регулярной практикой. Поэтому обычные в быту объяснения характеров во власти через унижения детства, отрочества, юности (например, через травмы воспитания или двора) могут отступать на второй план, если не менее глубокие нарциссические шрамы появляются уже в зрелом возрасте, но у пациентов с не вполне зрелой психикой. Такие раны могут возникать, начиная с политического «младенчества» и заканчивая ещё не совсем взрослыми обидами. «Маленький человек в большой политике» всегда подвержен риску унижения (часто субъективно преувеличенного) и воздействию травмы, всегда подлинной в своей субъективной глубине и боли.

Травма рождает нарцисса, будь то лидер, режим или массовидная сборка. Но прибегать к таким объяснениям необходимо, только когда иных толкований недостаточно.

Заметные преувеличения собственной значимости в культе Победы и победоносности как таковой во многом объясняются банальным отсутствием других ресурсов самоутешения в чужом, заимствованном величии. Если есть тяга к мегаломании, но нечем сразить мир из достижений своей гражданской жизни, образы величия заимствуют из истории – и именно из истории военных триумфов. В этом прошлом извлекается линия войны, поскольку все мирное и гражданское автоматически строит весьма невыгодные параллели с убогим настоящим. Например, мы более не можем с прежним звоном гордиться русской и советской наукой, поскольку это создаёт крайне невыгодный фон для всей новейшей политики в этой области, начиная с обрушения РАН и заканчивая построением «экономики незнания» на фундаменте клерикализации.

Однако в нашем случае все более проявляется собственно нарциссическое начало, в котором симптомы самолюбования на фоне торжества и скорби становятся откровенно вызывающими. В показе и изложении мемориальных мероприятий сквозит не столько искреннее соучастие в акциях скорби, сколько любование их удачной формой и массовостью. И это без потерь передаётся зрителю. Зацикленному на себе нарциссу свойственно с холодным утилитаризмом использовать все и всех. Новая «политика памяти» также все чаще ловится на идеологической и пропагандистской утилизации самых, казалось бы, приватных, даже интимных актов мемориального характера. Иногда кажется, что для этой пропаганды и «Бессмертный полк» нужен прежде всего как повод противопоставить его врагам режима, внешним или внутренним. Это схватывается невооруженным взглядом, не говоря об простейшем контент-анализе.

Приходится заново прорабатывать историю Дня Победы. В самом начале её даже не назовёшь историей празднования: изначально праздника в нынешнем его понимании не было. В этом была своя большая (верховная) политика, но и созвучие настроениям фронтовиков, для которых это был день окончания чудовищных бедствий, окрашенных отнюдь не только героикой. Сейчас все это постепенно уходит, и каждая новая годовщина окончания страшной войны в официальных постановках все более походит на празднование победы сборной в каком-нибудь очередном чемпионате. Об этом же напоминают массовые мероприятия и представления, в которых «сделайте нам красиво» дополняется массированным, техничным и в этом смысле циничным «сделайте нам скорбно». Трудно избавиться от ощущения все того же зеркала, в которое с видимым удовольствием смотрится система, приватизировавшая и победу, и триумф, и само горе.

Особенно тяжело, когда в этих постановках в качестве солистов и статистов используют детей. Дети в этих картинах часто напоминают… автомашины, на которые взрослые деловито вяжут георгиевские ленточки. Для одних карапузы в пилотках и гимнастёрках с муляжами автоматов — это прикольно и патриотично, для других это проявление ползучей милитаризации, в том числе реализующей агрессию травмы с установкой на внутренний раскол и гражданское противостояние. Действительно, иногда кажется, что АКМ в руках девочки с бантами всерьёз целит в тебя как в субъекта недостаточно восторженного и лояльного.

В наших условиях это уже не мания преследования.
 

Источник